23 июня 2013, 06:00

Что значит быть «ABSOLUMENT MODERNE»?

Рисунок Георгия Литичевского

Признаться, я не перестаю испытывать недоумение, когда в научных статьях натыкаюсь на слово «модерный». В самом деле, почему именно оно? И почему не воспользоваться его куда более нейтральным родственником «модернистский»? Пожалуй, какой-нибудь радикал заявит, что такого слова в русском языке не существует. Это, однако, не так. Например, в четырехтомном академическом Словаре русского языка читаем: «МОДЕРНОВЫЙ и МОДЕРНЫЙ, -ая, -ое. Прост. Современный и модный». И дальше два примера – цитаты из Солоухина и Шима: «Я помню, как откуда-то с Запада захлестнула Москву повальная мода на модерновую мебель»; «Проплыл за окном [автобуса] магазин “Репка” и скрылся; повернулось зеленой бутылочной гранью и отошло назад модерное кафе»1. Не буду останавливаться на болезненной теме о том, что, как и зачем проникает к нам с Запада, отмечу лишь просторечное употребление обоих слов – «модерновый» (более привычное) и «модерный» (прямо какой-то пасынок великого и могучего).

Однако вернемся в профессиональную область. Вот о чем, обращаясь к проблеме восприятия искусства в современном мире, сообщает итальянский философ Джанни Ваттимо в интерпретации его переводчика Галины Курьеровой: «В философском смысле постмодернизм предполагает процедуру деструкции неких основополагающих, конституирующих черт модерности. Причем одной из таких черт и, как мне представляется, чертой наиболее общей и характерной является вера в прогресс»2. Поспешу добавить, что именно в этом смысле, в качестве производного от нездешней «модерности», и используется, как правило, определение «модерный». Из приведенных слов недвусмысленно вытекает, что речь идет о Новом времени. Если прежде оно не вызывало никаких вопросов и не рядилось в иностранные одежды, то с приходом постмодернизма необходимость найти обозначение для «нововременного проекта» (по Хабермасу, так и оставшегося незавершенным) поставила русскоязычных авторов в тупик. Их озабоченность понятна. В самом деле, раз уж мы повадились говорить «постмодернизм», то он должен быть столь же односложно противопоставлен тому, чему он, собственно, пришел на смену. И как это нечто назвать? Ничтоже сумняшеся, я бы сказала «модернизм», имея в виду только что упомянутое Новое время. Но предвижу шквал возражений. Как же тогда быть с тем «модернизмом», который связывают с появлением Бодлера и импрессионистов, равно как и нового демократического зрителя, именуемого публикой? Иными словами, как быть с переломным моментом в истории буржуазной культуры второй половины XIX века, когда зарождаются предпосылки для перехода к нашей современности?

Но и в этом случае я бы смиренно ответила: мы имеем дело с «модернизмом». «Какое недопустимое смешение понятий!» – воскликнут бдительные оппоненты. К сожалению, у нас забывают о том, что термин может иметь контекстное употребление, а потому догадаться, о каком именно отрезке времени, так сказать большой или малой современности, мы сумеем по тому, чт в точности является предметом рассмотрения. Как правило, с ним-то путаницы и не возникает. Однако присмотримся еще раз к причудливой жизни слова «модерный». Выясняется, что «модерным» может быть свадебный торт3, православие4, нация или этничность5 и даже… современное искусство6. Я не буду останавливаться на эстетических достоинствах кондитерского изделия, испещренного красными полосами-порезами: пусть поклонник фильма «Сумерки» исследует этот мотив. Под «модерным современным искусством», по-видимому, понимается то, что американцы называют «cutting-edge», то есть «передовой» в смысле «самый современный», «расположенный на острие (прогресса)». Конечно, смущает то, что в английском языке есть четкое разграничение между modernart и contemporaryart. С лингвистической точки зрения то и другое передается словами «современное искусство». Однако с точки зрения исторической это несовпадающие периоды времени, которым соответствует и разное содержание самих художественных практик. Modernart возвращает нас к промышленной современности (industrialmodernity), а именно к периоду второй половины XIX века (начиная с 1860-х годов), когда мир принимает те самые очертания, которые сегодня составляют нашу естественную – технизированную – среду обитания. Во многом это постановка под вопрос реализма как преобладающего способа художественного выражения. Этот период растягивается примерно до 70-х годов прошлого века. А вот contemporary art (чтобы не сводить его к постмодернизму) как раз и помечает собой искусство, которое делается в настоящий момент, у нас на глазах – по-русски его принято обозначать как «актуальное».

Когда мы сталкиваемся с определением «модерный» применительно к этносу и даже православию, то должны понимать, что толкователи располагают свой объект в только что обозначенной временной перспективе. Посудите сами: «Специфика модерной этничности задается индустриализмом, секуляризацией, урбанизацией, растущей поликультурностью современных национальных государств»7. (Интересно, сколько слов можно было бы доперевести в этой фразе на русский…) С другой стороны, «модерная визуальная философия» жестко привязана к Новому времени8. По невероятной иронии автор статьи, давая ее резюме по-английски, называет это самое время New Age. Боюсь, что если Е.В. Батаева формулирует проблему «постмодерной визуалистики» как трансгрессивную устремленность взгляда вовне человеческой субъективности (попробуйте только такое представить!), то мы действительно имеем дело с новейшей формой эзотерики и оккультизма. Что вы хотите – нью-эйдж.

Иногда, впрочем, «модерный» может сжаться как шагреневая кожа. Миланский искусствовед и куратор Марко Скотини приравнивает «возвращение в модерность» к периоду, предшествовавшему сворачиванию Рейганом государственного регулирования экономики и тэтчеровскому лозунгу отсутствия альтернативы9. Конечно, сам Скотини говорит на другом языке – в прямом и переносном смысле. Я думаю, что его призыв воздержаться от критического уточнения «этапных явлений линеарной истории модерности» можно было бы передать и более задушевными словами. Интуиция мне подсказывает, что в данном случае речь идет о новейшей или по крайней мере недавней истории. Но, конечно, модерность, линеарность, секулярность, поликультурность (список можно продолжить) – все это повышает уважение к себе как представителю нематериального труда. Замечу, что удваивается само интеллектуальное усилие: мало того, что нужно проникнуть в содержание высказывания, мучительные раздумья начинаются на уровне формы, в которую оно облечено. Вот и «модерный» – казалось бы, какая тривиальная характеристика, что-то там «новомодное», не более того. Ан нет. Это термин, под которым космологически сжимаются и расширяются пласты времени, сталкиваются парадигмы. Ну чем не религия «нового века»? И впрямь натуральный нью-эйдж!

Рисунки Георгия Литичевского

P.S. Статья также публикуется в 3-м номере журнала "Диалог искусств" ("ДИ") за 2013 год. Выражаю свою искреннюю признательность Лии Адашевской, редактору "ДИ", за эту инициативу. - Е.П.